Ключи Марии

"Мария на языке хлыстов шелапутского толка означает душу".

(Прим. С. Есенина.)

 

(Посвящаю с любовью
Анатолию Мариенгофу)

 

1
Орнамент — это музыка.

 

Ряды его линий в чудеснейших и весьма тонких распределениях похожи на мелодию какой-то одной вечной песни перед мирозданием.

 

Его образы и фигуры какое-то одно непрерывное богослужение живущих во всякий час и на всяком месте.

 

Но никто так прекрасно не слился с ним, вкладывая в него всю жизнь,

всё сердце и весь разум, как наша древняя Русь,

где почти каждая вещь через каждый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только в пути,

что здесь мы только «избяной обоз»,

что где-то вдали,

подо льдом наших мускульных ощущений,

поёт нам райская сирена и что за шквалом наших земных событий недалёк уже берег.

 

Прежде чем подойти к открывшимся нам тайнам орнамента в слове, мы коснемся его линий под углами разбросанной жизни обихода.

 

За орнамент брались давно.

 

Значение и пути его объясняли в трудах своих Стасов и Буслаев, много других, но никто к нему не подошёл так, как надо, никто не постиг того, что —

 

 

 

на кровле конёк
Есть знак молчаливый, что путь наш далек.

                               (Н. Клюев)

 

 

 

Все учёные, как гробокопатели, старались отыскать прежде всего влияние на нём,
старались доказать, что в узорах его больше колдуют ассирийские заклинатели,

чем Персия и Византия.

 

Конечно, никто не будет отрицать того, что наши древние рукописи XIII и XIV в. носят на себе явные признаки сербско-болгарского отражения. Византийские и болгарские проповедники христианских идей наложили на них довольно выпуклый отпечаток.

 

Никто не скажет, что новгородская и ярославская иконопись нашли себя в своих композициях самостоятельно.

 

Все величайшие наши мастера зависели всецело от крещёного Востока.
Но крещёный Восток абсолютно не бросил в нас, в данном случае, никакого зерна;

он не оплодотворил нас,

а только открыл лишь те двери, которые были заперты на замок тайного слова.

 

Самою первою и главною отраслью нашего искусства с тех пор, как мы начинаем себя помнить, был и есть орнамент.

 

Но, просматривая и строго вглядываясь во все исследования специалистов из этой области,

мы не встречаем почти ни единого указания на то, что он существовал раньше,

гораздо раньше приплытия к нашему берегу миссионеров из Греции.

 

Всё, что рассматривается извне, никогда не рождается в яслях с лучами звёзд в глазах и мистическим ореолом над головой.

 

Звёзды и круг — знаки той грамоты, которая ведёт читающего её в сад новой жизни и нового просветлённого чувствования.

 

Наши исследователи не заглянули в сердце нашего народного творчества.

Они не поняли поющего старца:

 

 

 

«Как же мне, старцу
Старому, не плакать.
Как же мне, старому, не рыдать:
Потерял я книгу золотую
Во тёмном бору,
Уронил я ключ от церкви
В сине море».
Отвечает старцу господь бог:
«Ты не плачь, старец, не вздыхай,
Книгу новую я вытку звёздами,
Золотой ключ волной выплесну».


 

 

Из чувства национальной гордости Равинский подчёркивал нечто в нашем орнаменте, но это нечто было лишь бледными словами о том, что у наших переписчиков выписка и вырисовка образов стояли на первом месте,

между тем как в других странах это стояло на втором плане.

 

Все говорили только о письменных миниатюрах, а ключ истинного, настоящего архитектурного орнамента так и остался не выплеснутым, и церковь его стоит запечатана до сего времени.

 

Но весь абрис хозяйственно-бытовой жизни свидетельствует нам о том,

что он был, остался и живет тем самым прекрасным полотенцем,

изображающим через шёлк и канву то символическое древо,

которое означает «семью»,

совсем не важно, что в Иудее это древо носило имя Маврикийского дуба

и потому вместе с христианством перешло, как название, бесплатным приложением к нам.

 

Скандинавская Иггдразиль — поклонение ясеню,

то древо, под которым сидел Гуатама,

и этот Маврикийский дуб были символами «семьи» как в узком, так и широком смысле у всех народов;

это древо родилось в эпоху пастушеского быта.

 

В древности никто не располагал временем так свободно, как пастухи.

 

Они были первые мыслители и поэты,

о чем свидетельствуют показания Библии и апокрифы других направлений.

 

Вся языческая вера в переселение душ, музыка, песня и тонкая, как кружево, философия жизни на земле

есть плод прозрачных пастушеских дум.

 

Само слово пас-тух

(пас — дух, ибо в русском языке часто д переходит в т, так же как е в о,

есень — осень, и а в я, аблонь — яблонь)

говорит о каком-то мистически помазанном значении над ним.

 

«Я не царь и не царский сын, — я пастух, а говорить меня научили звёзды», — пишет пророк Амос.

 

Вот эти-то звёзды — золотая книга странника —

и вырастили наше вселенское символическое древо.

 

Наши бахари орнамента без всяких скрещиваний с санскритством поняли его, развязав себя через пуп, как Гуатама.

 

Они увидели через листья своих ногтей, через пальцы ветвей, через сучья рук и через ствол туловища с ногами, обозначающими коренья, что мы есть чада древа, семья того вселенского дуба, под которым Авраам встречает святую троицу.

 

На происхождение человека от древа указывает и наша былина

«О хоробром Егории»:

 

 

 

У них волосы — трава,
Телеса — кора древесная.

 

 

 

Мысль об этом происхождении от древа породила вместе с музыкой и мифический эпос.

 

Происхождение музыки от древа в наших мистериях есть самый прекраснейший ключ в наших руках от дверей закрытого храма мудрости.

 

Без всякого Иовулла и Вейнеймейнена наш народ через простой лик безымянного пастуха открыл две скрытых силы воздуха вместе.

 

Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уж не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну:

 

 

 

«Играй, играй, пастушок.

Вылей звуками мою злую грусть.

Не простую дудочку ты в руках держишь.

Я когда-то была девицей.

Погубили девицу сёстры.

За серебряное блюдечко, за наливчатое яблочко».

 

 

 

Здесь в одном образе тростинки слито три прозрения.

 

Узлом слияния потустороннего мира с миром видимым является скрытая вера в переселение души.

 

Ничто не дается без жертвы.

 

Ни одной тайны не узнаешь без послания в смерть.

 

Конечно, никакие сёстры не убивали своей сестры; это убил её в своём сердце наш творчески жестокий народ, чтоб легче слить себя с тайной звуков и слова и овладеть ею как образом.

 

Всё от древа — вот религия мысли нашего народа, но празднество этой каны и было и будет понятно весьма немногим.

 

Исследователи древнерусской письменности и строительного орнамента забыли главным образом то, что народ наш живет больше устами, чем рукою и глазом,

устами он сопровождает почти весь фигуральный мир в его явлениях,

и если берётся выражать себя через средства,

то образ этого средства всегда конкретен.

 

То, что музыка и эпос родились у нас вместе через знак древа,

— заставляет нас думать об этом не как о случайном факте мифического утверждения,

а как о строгом вымеренном представлении наших далёких предков.

 

Свидетельство этому наш не поясненный и не разгаданный никем бытовой орнамент.

 

Все наши коньки на крышах,

петухи на ставнях,

голуби на князьке крыльца,

цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами

носят не простой характер узорочья,

это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека.

 

Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления,

но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу,

уподобляя свою хату под ним колеснице.

 

Ни Запад и ни Восток, взятый вместе с Египтом,

выдумать этого не могли, хоть бы тысячу раз повторили себя своей культурой обратно.

 

Это чистая черта скифии с мистерией вечного кочевья.

 

«Я еду к тебе, в твои лона и пастбища», — говорит наш мужик, запрокидывая голову конька в небо.

 

Такое отношение к вечности как к родительскому очагу проглядывает и в символе нашего петуха на ставнях.

 

Известно, что петух встаёт вместе с солнцем,

он вечный вестник его восхода,

и крестьянин не напрасно посадил его на ставню,

здесь скрыт глубокий смысл его отношения и восприятия солнца.

 

Он говорит всем проходящим мимо избы его через этот символ,

что

 

 

 

«здесь живет человек, исполняющий долг жизни по солнцу.

Как солнце рано встает и лучами-щупальцами влагает в поры земли тепло,

так и я, пахарь, встаю вместе с ним опускать в эти отеплённые поры зерна труда моего.

В этом благословение моей жизни,

от этих зёрен сыт я и этот на ставне петух, который стоит стражем у окна моего и каждое утро, плеском крыл и пением встречая выкатившееся из-за горы лицо солнца,

будит своего хозяина».

 

 

 

Голубь на князьке крыльца есть знак осенения кротостью.

 

Это слово пахаря входящему.

 

 

 

«Кротость веет над домом моим, кто б ты ни был, войди, я рад тебе».

 

 

 

Вырезав этого голубя над крыльцом, пахарь значением его предупредил и сердце входящего.

Изображается голубь с распростертыми крыльями.

Размахивая крыльями, он как бы хочет влететь в душу того, кто опустил свою стопу на ступень храма-избы,

совершающего литургию миру и человеку, и как бы хочет сказать:

 

 

 

«Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего»,

 

 

— и действительно, только преисполнясь,

можно постичь мудрость этих избяных заповедей, скрытых в искусах орнамента.

 

Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство, которое совершает наш бессловесный мужик,

тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей и их приспешников.

Он бы выгнал их, как торгующих из храма, как хулителей на святого духа...

 

 

 

Нет,

не в одних только письменных свитках мы скрываем культуру наших прозрений,

через орнаментику букв и пояснительные миниатюры.

 

Мы заставили жить и молиться вокруг себя почти все предметы.

 

Вглядитесь в цветочное узорочье наших крестьянских простынь и наволочек.

 

Здесь с какой-то торжественностью музыки переплетаются кресты, цветы и ветви.

 

Древо на полотенце — значение нам уже известное, оно ни на чём не вышивается, кроме полотенца, и опять-таки мы должны указать, что в этом скрыт весьма и весьма глубокий смысл.

 

 

Древо — жизнь.

 

 

 

Каждое утро,

встав от сна,

мы омываем лицо свое водою.

Вода есть символ очищения и крещение во имя нового дня.

Вытирая лицо своё о холст с изображением древа,

наш народ немо говорит о том, что он не забыл тайну древних отцов вытираться листвою,

что он помнит себя семенем надмирного древа

и, прибегая под покров ветвей его, окунаясь лицом в полотенце,

он как бы хочет отпечатать на щеках своих хоть малую ветвь его,

чтоб, подобно древу, он мог осыпать с себя шишки слов и дум и струить от ветвей-рук тень-добродетель.

 

Цветы на постельном белье относятся к кругу восприятия красоты.

Означают они царство сада или отдых отдавшего день труду на плодах своих.

Они являются как бы апофеозом как трудового дня, так и вообще жизненного смысла крестьянина.

 

 

 

Таким образом разобрав весь, казалось бы, внешне непривлекательный обиход,

мы наталкиваемся на весьма сложную и весьма глубокую орнаментичную эпопею с чудесным переплетением духа и знаков.

И «отселе», выражаясь пушкинским языком, нам видно «потоков рожденье».

 

 

 

2
За культурой обиходного орнамента на неприхоженных снегах русского поля начинают показываться следы искусства словесного.

 

Уже в X и XI в. мы встречаем целый ряд мифических и апокрифических произведений, где лепка слов и образов поражает нас не только смелостью своих выискиваемых положений, но и тонким изяществом своего построения.

 

Конечно, и это не обошлось без вмешательства некоторой цивилизации западных славян, разъезжавших тогда на осле христианства, но ярчащая сверкающая переливами всех цветов русская жизнь смыла его при первом же погружении в купель словесного творчества.

 

Первое, что внесли нам западные славяне, это есть письменность.

 

Они передали нам знаки для выражения звука.

 

Но заслуга их в этом небольшая. Через некоторое время мы нашли бы их сами, ибо у нас уже были найдены самые главные ключи к человеческому разуму, это — знаки выражения духа, те самые знаки, из которых простолюдин составил свою избяную литургию.

 

Изба простолюдина — это символ понятий и отношений к миру, выработанных еще до него его отцами и предками, которые неосязаемый и далекий мир подчинили себе уподоблениями вещам их кротких очагов.

 

Вот потому-то в наших песнях и сказках мир слова так похож на какой-то вечно светящийся Фавор,

где всякое движение живёт, преображаясь.

 

Красный угол, например, в избе есть уподобление заре,

потолок небесному своду,

а матица — Млечному Пути.

 

Философический план помогает нам через такой порядок разобрать машину речи почти до мельчайших винтиков.

 

В нашем языке есть много слов, которые как «семь коров тощих пожрали семь коров тучных»,

они запирают в себе целый ряд других слов, выражая собой иногда весьма длинное и сложное определение мысли.

 

Например, слово умение (умеет) запрягло в себе ум,

имеет и несколько слов,

опущенных в воздух, выражающих свое отношение к понятию в очаге этого слова.

 

Этим особенно блещут в нашей грамматике глагольные положения, которым посвящено целое правило спряжения, вытекшее из понятия «запрягать», то есть надевать сбрую слов какой-нибудь мысли на одно слово, которое может служить так же, как лошадь в упряжи, духу, отправляющемуся в путешествие по стране представления.

 

На этом же пожирании тощими словами тучных и на понятии «запрягать» построена почти и вся наша образность, слагая два противоположных явления через сходственность в движении, она родила метафору:

 

 

 

Луна — заяц,
Звёзды — заячьи следы.

 

 

 

Происхождение этого главным образом зависит от того, что наших предков сильно беспокоила тайна мироздания.

 

Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней, и оставили нам много прекраснейших ключей и отмычек,

которые мы бережно храним в музеях нашей словесной памяти.

 

Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то,

что человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей.

 

В «Голубиной книге» так и сказано:

 

 

 

У нас помыслы от облак божиих...
Дух от ветра...
Глаза от солнца...
Кровь от черного моря...
Кости от камней...
Тело от сырой земли...

 

 

 

Живя, двигаясь и волнуясь, человек древней эпохи не мог не задать себе вопроса,

откуда он,

что есть солнце

и вообще что есть обстающая его жизнь?

 

Ища ответа во всём,

он как бы искал своего внутреннего примирения с собой и миром.

 

И, разматывая клубок движений на земле,

находя имя всякому предмету и положению,

научившись защищать себя от всякого наступательного явления,

он решился теми же средствами примирить себя с непокорностью стихий и безответностью пространства.

 

Примирение это состояло в том, что кругом он сделал, так сказать, доступную своему пониманию расстановку.

 

Солнце, например, уподобилось колесу, тельцу и множеству других положений,

облака взрычали, как волки, и т. д.

 

При такой расстановке он ясно и отчётливо определял всякое положение в движении наверху.

 

В наших северных губерниях про ненастье до сих пор говорят:
Волцы задрали солнечко.

Сие заставление воздушного мира земною предметностью существовало еще несколько тысяч лет до нас и в Египте.

 

Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира.

 

Индия в Ведах через браман утверждает то же самое, что и Даниил Заточник:

 

 

 

«Тело составляется жилами, яко древо корением.

По ним же тече секерою сок и кровь, иже память воды».

 

 

 

Как младшее племя в развитии духовных ценностей, мы можем показаться неопытному глазу талантливыми отобразителями этих пройденных до нас дорог.

 

Но это будет просто слепотой неопытного глаза.

 

Прежде всего, всякая мифология, будь то мифология египтян, вавилонян, иудеев и индийцев, носит в чреве своем образование известного представления.

 

 

 

Представление о воздушном мире не может обойтись без средств земной обстановки,

земля одинакова кругом,

то, что видит перс, то видит и чукот,

поэтому грамота одинакова,

и читать её и писать по ней, избегая тожественности, невозможно почти совсем.

 

 

 

Самостоятельность линий может быть лишь только в устремлении духа,

и чем каждое племя резче отделялось друг от друга бытовым положением,

тем резче вырисовывались их особенности.

 

Это ясно подчеркнул наш бытовой орнамент и романский стиль железных орлов, крылья которых победно были распростерты на запад и подчеркивали устремление немцев к мечте о победе над всей бегущей перед ними Европой.

 

Устремление не одинаково,

в зависимости от этого, конечно, не одинаковы и средства.

 

Вавилонянам через то, что на пастбищах туч Оаннес пас быка-солнце... нужна была башня.

 

Русскому же уму через то, что Перун и Даждь-бог пели стрелами Стрибога о вселенском дубе,

нужен был всего лишь с запрокинутой головой в небо конёк на кровле.

 

 

 

Но то, что средства земли принадлежат всем, так же ясно,

как всем равно греет солнце,

дует ветер и ворожит луна.

 

 

 

Вязь поэтических украшений подвластна всем.

 

Если Гермес Трисмигист говорил:

 

 

 

«Что вверху, то внизу, что внизу, то вверху. Звёзды на небе и звёзды на земле»;

 

 

 

если Гомер мог сказать о слове, что оно,

 

 

 

«как птица, вылетает из-за городьбы зубов»,

 

 

 

то и наш Боян не мог не дать образа перстам и струнам, уподобляя первых десяти соколам,

а вторых стае лебедей, не мог он и себя не опрокинуть так же, как Трисмигист, в небо,

где мысль, как древо,

а сам он, «Бояне вещий, Велесов внуче», соловьём скачет по ветвям этого древа мысли,

ибо то и другое рождается в одних яслях явления музыки и творческой картины по законам самой природы.

 

 

 

Древние певцы, трубадуры, менестрели, сказители и бояны в звуках своих часто старались передавать по тем же законам заставочной образности пение птиц,

и недаром народ наш заморского музыканта назвал в песнях своих Соловьём Будимировичем.

 

Вглядитесь в слова Гомера, ведь он до ясности подчёркивает в себе приобретённое мастерство от пернатых царевичей звуков.

 

Если слово птица,

значит, звук его есть клекот и пение этой птицы,

если зубы городьба,

то жилы, уж наверное, есть уподобление ветвям опущенного подсознательно древа,

на которых эта птица вьет себе гнездо.

 

Здесь все оправдано, здесь нет ни единой лишней черты, о которую воспринимающая такое построение мысль спотыкалась бы, как об осеннюю кочку.

 

Здесь мы видим, что образ рождается через слагаемость.

 

Слагаемость рождает нам лицо звука, лицо движения пространства и лицо движения земного.

 

Через строго высчитанную сумму образов, «соловьём скакаше по древу мысленну»,

наш Боян рассказывает, так же как и Гомер,

целую эпопею о своём отношении к творческому слову.

 

Мы видим, что у него внутри есть целая наука как в отношении к себе, так и в отношении к миру.

 

Сам он может взлететь соколом под облаки,

в море сплеснуть щукою,

в поле проскакать оленем,

но мир для него есть вечное, неколеблемое древо, на ветвях которого растут плоды дум и образов.

 

Обоготворение сил природы,

выписанное лицо ветра, именем Стрибога или Борея в наших мифологиях земного шара есть не что иное,

как творческая ориентация наших предков в царстве космических тайн.

 

Это тот же образ, который родит алфавит непрочитанной грамоты.

 

Мысль ставит чему-нибудь непонятному ей рыбачью сеть,

уловляет его

и облекает в краску имени.

 

Начальная буква в алфавите А есть не что иное,

 

 

 

как образ человека, ощупывающего на коленях землю.

Опёршись на руки и устремив на землю глаза, он как бы читает знаки существа её.

 

 

 

Буква Б представляет из себя

ощупывание этим человеком воздуха.

Движение его уже идет от А обратно.

(Ибо воздух и земля по отношению друг к другу опрокинутость.)

Знак сидения на коленях означает то, что между землей и небом он почувствовал мир пространства.

Поднятые руки рисуют как бы небесный свод, а согнутые колени, на которые он присел, землю.

 

Прочитав сущность земли и почувствовав над нею прикрытое синим сводом пространство, человек протянул руки и к своей сущности.

 

Пуп есть узел человеческого существа,

и поэтому, определяя себя или ощупывая, человек как-то невольно опустил свои руки на эту завязь, и получилась буква В.

 

Дальнейшее следование букв идет с светом мысли от осознания в мире сущности.

 

Почувствовав себя, человек подымается с колен и, выпрямившись, протягивает руки снова в воздух.

 

Здесь его движения через символы знаков, тех знаков, которыми он ищет своего примирения с воздухом и землею, рождают весь дальнейший порядок алфавита, который так мудро оканчивается фигурою буквы Я.

 

Эта буква рисует человека, опустившего руки на пуп (знак самопознания),

шагающим по земле,

линии, идущие от средины туловища буквы, есть не что иное,

как занесённая для шага правая нога и подпирающая корпус левая.
Через этот мудро занесённый шаг,

шаг, который окончивает обретение знаков нашей грамоты, мы видим,

что человек ещё окончательно себя не нашёл.

Он мудро благословил себя, со скарбом открытых ему сущностей, на вечную дорогу, которая означает движение, движение и только движение вперёд.

 

 

 

Если таким образом мы могли бы разобрать всю творческо-мыслительную значность,

то мы увидели бы почти всё сплошь составные части в строительстве избы нашего мышления.

 

Мы увидели бы, как лежит бревно на бревне образа,

увидели бы, как сочетаются звуки,

постигли бы тайну гласных и согласных,

в спайке которых скрыта печаль земли по браке с небом.

 

Нам открылась бы тайна, самая многозначная и тончайшая тайна той хижины,

в которой крестьянин так нежно и любовно вычёрчивает примитивными линиями явления пространства.

 

Мы полюбили бы мир этой хижины со всеми петухами на ставнях, коньками на крышах и голубками на князьках крыльца не простой любовью глаза и чувственным восприятием красивого,

а полюбили бы и познали бы самою правдивою тропинкой мудрости,

на которой каждый шаг словесного образа делается так же,

как узловая завязь самой природы.

 

 

 

Искусство нашего времени не знает этой завязи,

ибо то,

что она жила в Данте, Гебеле, Шекспире и других художниках слова, для представителей его от сегодняшнего дня прошло мертвой тенью.

 

Звериные крикуны,

абсолютно безграмотная критика и третичный период идиотического состояния городской массы подменили эту завязь безмозглым лязгом железа Америки и рисовой пудрой на выпитых щеках столичных проституток.

 

Единственным расточительным и неряшливым, но всё же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня.

 

Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти.

 

Он умирал, как выплеснутая волной на берег земли рыба.

 

В судорожном биении он ловил своими жабрами хоть струйку родного ему воздуха, но вместо воздуха в эти жабры впивался песок и, словно гвозди, разрывал ему кровеносные сосуды.

 

Мы стояли у смертного изголовья этой мистической песни человека, которая единственно, единственно от жажды впивала в себя всякую воду из нечистых луж сектантства, вроде охтинских богородиц или белых голубей.

 

Этот вихрь, который сейчас бреет бороду старому миру, миру эксплуатации массовых сил, явился нам как ангел спасения к умирающему, он протянул ему как прокаженному руку и сказал:

 

«Возьми одр твой и ходи».

 

 

 

Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне ещё более просветлённое чувствование новой жизни.

 

Мы верим, что пахарь пробьёт теперь окно не только глазком к богу, а целым огромным, как шар земной, глазом.

 

Звёздная книга для творческих записей теперь открыта снова.

 

Ключ, обронённый старцем в море,

от церкви духа выплеснут золотыми волнами,

народ не забудет тех, кто взбурлил волны,

он сумеет отблагодарить их своими песнями,

и мы,

видевшие жизнь его творчества, умирание и воскресение,

услышим снова тот ответный перезвон узловой завязи природы с сущностью человека в ряду таких же строк

и, может быть, еще сильнее и красивее, как:

 

 

 

Завила кудри,
Завила русы
Родна сестрица,
На светел месяц
Она глядючи,
Со воды узор
Сонимаючи.

 

 

 

Будущее искусство расцветёт в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся,

где нет податей за пашни,

где «избы новые, кипарисовым тёсом крытые»,

где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы

и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сычёною брагой.

 

Но дорога к этому свету искусства, помимо смываемых препятствий в мире внешней жизни, имеет еще целые рощи колючих кустов шиповника и крушины в восприятии мысли и образа.

 

Люди должны научиться читать забытые ими знаки.

 

Должны почувствовать, что очаг их есть та самая колесница, которая увозит пророка Илью в облака.

 

Они должны постичь, что предки их не простыми завитками дали нам фиту и ижицу, они дали их нам, как знаки открывающейся книги,

в книге нашей души.

 

Человек по последнему знаку отправился искать себя.

 

Он захотел найти своё место в пространстве и обозначил это пространство фигурою буквы Ө.

 

За этим знаком пространства, за горою его северного полюса,

идет рисунок буквы Y,

которая есть не что иное, как человек, шагающий по небесному своду.

Он идет навстречу идущему от фигуры буквы Я

(закон движения — круг).

 

 

 

Волнообразная линия в букве Ө означает место,

где оба идущих должны встретиться.

 

Человек, идущий по небесному своду, попадёт головой в голову человеку, идущему по земле.

 

Это есть знак того, что опрокинутость земли сольеёся в браке с опрокинутостью неба.

 

Пространство будет побеждено,

и в свой творческий рисунок мира люди, как в инженерный план,

вдунут осязаемые грани строительства.

 

Воздушные рифы глазам воздушных корабельщиков будут видимы так же, как рифы водные.

 

Всюду будут расставлены вехи для безопасного плавания,

и человечество будет перекликаться с земли не только с близкими ему по планетам спутниками,

а со всем миром в его необъятности.

 

Но для этого перед нами лежит огромнейшая внутренняя работа.

 

Мы должны ясней изучить свою сущность,

проверить себя не по годам тела,

а по возрасту души, ибо убелённый сединами старец иногда по этому возрасту души равняется всего лишь пятнадцатилетнему отроку,

которого за его стихи Феб приказал выпороть.

 

У нас многие заслуживают ровно такого же отношения к себе, но и многие пребывают просто в слепоте нерождения.

 

Их глазам нужно сделать какой-то надрез,

чтобы они видели, что небо не оправа для алмазных звёзд,

а необъятное, неисчерпаемое море, в котором эти звёзды живут, как многочисленные стаи рыб,

а месяц для них всё равно что закинутая рыбаком верша.

 

Для этого прежде всего мы должны до точности проследить пути нашего настоящего творчества и творчества заблудившегося,

должны разбить образы на законы определений,

подчеркнуть родоспособность их и поставить в хоровой чин, так же как поставлены по блеску луна, солнце и земля.

 

 

 

 

 

 

Дальше

 

 

 

 
   
  Основная картинка Фото пользователя