Жар-птица

 

Наконец они приехали.

 

Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло...

 

Что же это такое? Неужто я влюблён?

 

Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать.

 

Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от дочери... плохо!

 

Зато Вера ревнует меня к княжне: добился же я этого благополучия!

 

Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу!

 

Я помню, одна меня полюбила за то, что я любил другую.

 

Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чём-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своём
все школьные правила логики.

 

Например, способ обыкновенный:

 

Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.

 

Способ женский:
Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, — следовательно...

 

Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.

 

Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине?

 

«Клевета!» — закричит она с негодованием.

 

С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту,

забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом...

 

Некстати было бы мне говорить о них с такою злостью, — мне, который, кроме их, на свете ничего не любил, — мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию...

 

Но ведь я не в припадке досады и оскорблённого самолюбия стараюсь сдёрнуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет,всё, что я говорю о них, есть только следствие —

 

Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

 

Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.

 

Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом,

о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Ерусалиме».

 

«Только приступи, — говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что Боже упаси:

долг, гордость, приличие...

 

Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветёт зелёный мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернёшься назад!»

 

 

12-го июня.
Сегодняшний вечер был обилен происшествиями.

 

Верстах в трёх от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом;

это — ворота, образованные природой;

они подымаются на высоком холме,

и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд.

 

Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко.

 

Никто из нас, по правде сказать, не думал о солнце.

 

 

 

Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок вброд.

 

Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их — совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был вчера камень, там нынче яма.

 

Я взял под уздцы лошадь княжны и свел её в воду, которая не была выше колен; мы тихонько стали подвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится.

 

Я забыл об этом предварить княжну Мери.

 

Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась.

 

«Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом...

 

Я быстро наклонился к ней, обвил рукою её гибкую талию.

 

«Смотрите наверх! — шепнул я ей, — это ничего, только не бойтесь; я с вами».

 

Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил её нежный мягкий стан; моя щека почти касалась её щеки; от неё веяло пламенем.
— Что вы со мною делаете? Боже мой!..

 

Я не обращал внимания на её трепет и смущение, и губы мои коснулись её нежной щечки;она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не видал.

 

Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью.

 

Княжна удержала свою лошадь; я остался возле неё; видно было, что её беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова — из любопытства.

 

Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.

 

— Или вы меня презираете, или очень любите! — сказала она наконец голосом, в котором были слёзы.

— Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить...

 

Это было бы так подло, так низко, что одно предположение... о нет! не правда ли, — прибавила она голосом нежной доверенности, — не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение?

 

Ваш дерзкий поступок... я должна, я должна вам его простить,потому что позволила...

Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!..

 

— В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.
— Вы молчите? — продолжала она, — вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?..

 

Я молчал...

 

— Хотите ли этого? — продолжала она, быстро обратясь ко мне...В решительности её взора и голоса было что-то страшное...
— Зачем? — отвечал я, пожав плечами.

 

Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог её догнать, и то, когда она уж она присоединилась к остальному обществу.

До самого дома она говорила и смеялась поминутно. В её движениях было что-то лихорадочное; на меня не взглянула ни разу.

Все заметили эту необыкновенную весёлость.

И княгиня внутренно радовалось, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок:

она проведет ночь без сна и будет плакать.

 

 

Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира...

 

А ещё слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!

 

Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине;

 

я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей.

 

Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались...


В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва, заметил я чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики, изобличавшие военную пирушку.

 

Я слез и подкрался к окну; неплотно притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслышать их слова.

 

Говорили обо мне.
Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.
— Господа! — сказал он, — это ни на что не похоже.

 

Печорина надо проучить!

 

Эти петербургские слётки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу!

 

Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги.
— И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, — да, трус!
— Я думаю тоже, — сказал Грушницкий. — Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин всё обратил в смешную сторону.

 

Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело; да не хотел и связываться...

 

— Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него княжну, — сказал кто-то.
— Вот ещё что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. —

 

Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше!

 

Хотите испытать его храбрость?
Это нас позабавит...
— Хотим; только как?

 

— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль!

 

Он придерётся к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль...

 

Погодите; вот в этом-то и штука...

 

Вызовет на дуэль: хорошо!

 

Всё это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный
друг!

 

Хорошо!

 

Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль.

 

Уж я вам отвечаю,что Печорин струсит — на шести шагах их поставлю, чорт возьми!

 

Согласны ли, господа?

 

— Славно придумано! согласны! почему же нет? — раздалось со всех сторон.
— А ты, Грушницкий?

 

Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков.

 

Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею.

 

Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану

и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».

 

 

Трудно описать восторг всей честной компании.

 

Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами.

 

Первое было грусть.

 

«За что они все меня ненавидят? — думал я. — За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет.

 

Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?»

 

И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу.

 

«Берегись, господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперёд по комнате. — Со мной этак не шутят.
Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»

 

 

 

Я не спал всю ночь. К утру я был жёлт, как померанец.

 

Поутру я встретил княжну у колодца.
— Вы больны? — сказала она, пристально посмотрев на меня.
— Я не спал ночь.
— И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но объяснитесь, я могу вам простить всё...
— Всё ли?..
— Всё... только говорите правду... только скорее... Видите ли, я много думала, старалась объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных... это ничего; когда они узнают... (её голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение... но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю...

 

О, отвечайте скорее, сжальтесь... Вы меня не презираете, не правда ли?

 

Она схватила меня за руки.

 

Княгиня шла впереди нас с мужем Веры и ничего не видала; но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от её страстного пожатия.

 

— Я вам скажу всю истину, — отвечал я княжне, — не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков;

я вас не люблю...

 

Её губы слегка побледнели...
— Оставьте меня, — сказала она едва внятно.

 

 

Я пожал плечами, повернулся и ушел.

 

 

 

 

 

Дальше