Жар-птица

11го мая.

Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли.

Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растуших в скромном палисаднике.

Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками.

Вид с трёх сторон у меня чудесный.

На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»;

на север поднимается Машук,как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона;

на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи,шумит разноязычная толпа, — а там,дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком
и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом...

Весело жить в такой земле!

Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах.

Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше? — зачем тут страсти, желания, сожаления?..

Однако пора.

Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается всё водяное общество.....

Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп,медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков;

об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечёте, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством:

петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.

Жёны местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты,они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум.

Эти дамы очень милы; и долго милы!

Всякий год их обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой любезности.

Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды.

Они пьют — однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку.

Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец кисло-серной воды, они принимают академические позы:

штатские носят светлоголубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи.

Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.

Наконец вот и колодец...

На площадке близ него построен домик с красной кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя.

Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, — бледные, грустные.

Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод.

Между ними были два-три хорошеньких личика. Под виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу.

На крутой скале, где построен павильон,называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльбрус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.

Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:
— Печорин! давно ли здесь?

Оборачиваюсь: Грушницкий!

Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде.

Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий — юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад,когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания.

Производить эффект — их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия.

Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами — иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии.

Грушницкого страсть была декламировать:он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог.

Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает.

Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, повидимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.

Дальше