Жар-птица

Между тем чай был выпит;

давно запряжённые кони продрогли на снегу;

месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в чёрные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса;

мы вышли из сакли.

Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далёком небосклоне и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темнолиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами.

Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было всё на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.

Мы тронулись в путь;

с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гудгору;

мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил;

казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гудгоры, как коршун, ожидающий добычу;

снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром:

чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми;

все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять.

Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины.

Вот наконец мы взобрались на Гудгору, остановились и оглянулись:

на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею;

но на востоке все было так ясно и золотисто,

что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нём забыли...

Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.

— Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? — сказал я ему.
— Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца.
— Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.
— Разумеется, если хотите, оно и приятно; только всё же потому, что сердце бьётся сильнее.

- Посмотрите, — прибавил он, указывая на восток, — что за край!

И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть:

под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями;

голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра;

направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником;

вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую,

— и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки;

солнце чуть показалось из-за темносиней горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи;

но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.

«Я говорил вам, — воскликнул он, — что нынче будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой.

Торнадо торопиться,

а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой.Трогайтесь!» — закричал он ямщикам.

Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались,

взяли лошадей под уздцы и начали спускаться;

направо был утес,

налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне её, казалась гнездом ласточки;

я содрогнулся,

подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться,

какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.

Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин:

осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных,

— а наш беспечный русак даже не слез с облучка!

Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну,

он отвечал мне:

«И, барин! Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые», — и он был прав:

мы точно могли бы не доехать,

однако ж все-таки доехали,

и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы,

что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться...

Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы?

Во-первых, я пишу не повесть, а путевые записки;

следовательно, не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле.

Итак,

погодите или, если хотите, переверните несколько страниц,

только я вам этого не советую, потому что переезд через Крестовую гору (или, как называет ее ученый Гамба, le mont St.Christophe) достоин вашего любопытства.

Итак,

мы спускались с Гудгоры в Чертову долину...

Вот романтическое название!

Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными утёсами, — не тут-то было: название Чёртовой долины происходит от слова «черта», а не «чорт», ибо здесь когда-то была граница Грузии.

Эта долина была завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов, Тамбов и прочие милые места нашего отечества.

Дальше