Жар-птица

Около семи часов вечера я гулял на бульваре.

Грушницкий, увидав меня издали, подошёл ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом:

— Благодарю тебя, Печорин... Ты понимаешь меня?..

— Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, — отвечал я, не имея точно на совести никакого благодеяния.

— Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне всё рассказала...

— А что? разве у вас уж нынче всё общее? и благодарность?..

— Послушай, — сказал Грушницкий очень важно, — пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем...

Видишь: я её люблю до безумия... и я думаю, я надеюсь, она также меня любит...

У меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером... обещай мне замечать всё; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин...

Женщины! женщины! кто их поймёт?

Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает...

То они в минуту постигают и угадывают самую потаённую нашу мысль, то не понимают самых ясных намёков...

Вот хоть княжна: вчера её глаза пылали страстью, останавливаясь на мне, нынче они тусклы и холодны...

— Это, может быть, следствие действия вод, — отвечал я.

— Ты во всём видишь худую сторону... матерьялист! прибавил он презрительно. —

Впрочем, переменим материю, — и, довольный плохим каламбуром, он развеселился.

В девятом часу мы вместе пошли к княгине.

Проходя мимо окон Веры, я видел её у окна.

Мы кинули друг другу беглый взгляд.

Она вскоре после нас вошла в гостиную Лиговских.

Княгиня меня ей представила как своей родственнице.

Пили чай; гостей было много; разговор был общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял её несколько раз смеяться от души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит, что томность к ней идет, — и, может быть, не ошибается.

Грушницкий, кажется, очень рад, что моя весёлость её не заражает.

После чая все пошли в залу.

— Довольна ль ты моим послушанием, Вера? — сказал я, проходя мимо её.

Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к этим взглядам;но некогда они составляли мое блаженство.

Княгиня усадила дочь за фортепьяно; все просили её спеть что-нибудь, — я молчал и, пользуясь суматохой, отошёл к окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то очень важное для нас обоих...

Вышло — вздор...

Между тем княжне моё равнодушие было досадно, как я мог догадаться по одному сердитому, блестящему взгляду...

О, я удивительно понимаю этот разговор немой, но выразительный, краткий, но сильный!..

Она запела: её голос недурён, но поёт она плохо... впрочем, я не слушал.

Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против неё, пожирал ее глазами и поминутно говорил вполголоса:

«Charmant! deLlicieux!»(Очаровательно! прелестно!)

— Послушай, — говорила мне Вера, — я не хочу, чтоб ты знакомился с моим мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь всё, что захочешь.

Мы здесь только будем видеться...

— Только?..

Она покраснела и продолжала:

— Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться... и я буду за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере я хочу сберечь свою репутацию... не для себя: ты это знаешь очень хорошо!..

О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью: я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день...и, несмотря на это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе.

Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.

Между тем княжна Мери перестала петь. Ропот похвал раздался вокруг неё; я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет её голоса довольно небрежно.

— Мне это тем более лестно, — сказала она, — что вы меня вовсе не слушали; но вы,может быть, не любите музыки?..

— Напротив... после обеда особенно.

— Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические вкусы... и я вижу, что вы любите музыку в гастрономическом отношении...

— Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверный желудок.

Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она, напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно, или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины грустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишком большая весёлость неприлична...

Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого, и между ними начался какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала на его мудрые фразы довольно рассеянно и неудачно, хотя старалась показать, что слушает его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с удивлением, стараясь угадать причину внутреннего волнения,изображавшегося иногда в ее беспокойном взгляде...

Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь!

Вы хотите мне отплатить тою же монетою,кольнуть мое самолюбие, — вам не удастся! и если вы мне объявите войну, то я буду беспощаден.

В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадою наконец удалился.

Княжна торжествовала, Грушницкий тоже.

Торжествуйте, друзья мои, торопитесь... вам недолго торжествовать!..

Как быть? у меня есть предчувствие...

Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет...

Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине...

За что она меня так любит, право, не знаю!

Тем более, что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями...

Неужели зло так привлекательно?..

Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под руку и после долгого молчания сказал:

— Ну, что?

«Ты глуп», — хотел я ему ответить, но удержался и только пожал плечами.

29го мая.

Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы.

Княжне начинает нравиться мой разговор; я рассказал ей некоторые из странных случаев моей жизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного.

Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами: это начинает её пугать.

Она при мне не смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько раз отвечала на его выходки насмешливой улыбкой; но я всякий раз, как Грушницкий подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем; в первый раз была она этому рада или старалась показать; во второй — рассердилась на меня, в третий — на Грушницкого.

— У вас очень мало самолюбия! — сказала она мне вчера. — Отчего вы думаете, что мне веселее с Грушницким?

Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием...

— И моим, — прибавила она.

Я пристально посмотрел на неё и принял серьёзный вид.

Потом целый день не говорил с ней ни слова...

Вечером она была задумчива, нынче поутру у колодца ещё задумчивей; когда я подошёл к ней, она рассеянно слушала Грушницкого, который, кажется, восхищался природой,но только что завидела меня, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто меня не примечает.

Я отошёл подальше и украдкой стал наблюдать за ней: она отвернулась от своего собеседника и зевнула два раза.

Решительно, Грушницкий ей надоел.

Ещё два дня не буду с ней говорить.

Дальше