Жар-птица

 

Нынче я видел Веру.

 

Она замучила меня своею ревностью.

 

Княжна вздумала, кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!

 

 

— Я отгадываю, к чему все это клонится, — говорила мне Вера, — лучше скажи мне просто теперь, что ты её любишь.

— Но если я её не люблю?

— То зачем же её преследовать, тревожить, волновать её воображение?..

 

О, я тебя хорошо знаю!

 

Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше.

 

Найми квартиру рядом; мы будем жить в большом доме близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того же хозяина, который ещё не занят...

 

 

Приедешь?..

 

 

Я обещал — и тот же день послал занять эту квартиру.

 

 

Грушницкий пришёл ко мне в шесть часов вечера и объявил, что завтра будет готов его мундир, как раз к балу.

— Наконец я буду с нею танцевать целый вечер... Вот наговорюсь! — прибавил он.

— Когда же бал?

— Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник, и здешнее начальство взялось его устроить...

— Пойдём на бульвар...

— Ни за что, в этой гадкой шинели...

— Как, ты её разлюбил?..

 

 

Я ушёл один и, встретив княжну Мери, позвал её на мазурку.

 

Она казалась удивлена и обрадована.

— Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, — сказала она,очень мило улыбаясь...

 

 

Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.

— Вы будете завтра приятно удивлены, — сказал я ей.

— Чем?

— Это секрет... на бале вы сами догадаетесь.

 

 

Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка.

Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряжённым, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась её живость, её кокетство, её капризы, её дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..

 

 

Вера все это заметила: на её болезненном лице изображалась глубокая грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла...

 

Мне стало жаль её...

 

Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви, — разумеется, прикрыв всё это вымышленными именами.

 

 

Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги; я в таком выгодном свете выставил её поступки, характер, что она поневоле должна была простить мне моё кокетство с княжной.

Она встала, подсела к нам, оживилась... и мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.

 

 

5го июня.

За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий в полном сиянии армейского пехотного мундира.

 

К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол.

 

Самодовольствие и вместе некоторая неуверенность изображались на его лице; его праздничная наружность, его гордая походка заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими намерениями.

 

 

Он бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом; чёрный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира был очень узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.

 

— Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? — сказал он довольно небрежно и не глядя на меня.

— Где нам, дуракам, чай пить! — отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.

— Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под мышками? режет!..

 

Нет ли у тебя духов?

 

 

— Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...

— Ничего. Дай-ка сюда...

 

 

Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.

 

 

— Ты будешь танцевать? — спросил он.

— Не думаю.

— Я боюсь, что мне с княжной придётся начинать мазурку, — я не знаю почти ни одной фигуры...

— А ты звал её на мазурку?

— Нет еще...

— Смотри, чтоб тебя не предупредили...

— В самом деле? — сказал он, ударив себя по лбу. — Прощай... пойду дожидаться её у подъезда. — Он схватил фуражку и побежал.

 

 

Через полчаса и я отправился.

 

На улице было темно и пусто; вокруг собрания или трактира,как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было грустно...

 

Неужели, думал я, моё единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды?

 

С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни

прийти в отчаяние!

 

Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя.

 

Какую цель имела на это судьба?..

 

Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов — или в сотрудники поставщику повестей, например,

для «Библиотеки для чтения»?..

 

Почём знать?..

 

Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить её, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..

 

 

Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения.

 

Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице её изображалось нетерпение, глаза её искали кругом кого-то; я тихонько подошёл сзади, чтоб подслушать их разговор.

 

 

— Вы меня мучите, княжна! — говорил Грушницкий, — вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видал...

— Вы также переменились, — отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в котором он не умел разобрать тайной насмешки.

— Я? я переменился?..

 

О, никогда! Вы знаете, что это невозможно!

 

Кто видел вас однажды,тот навеки унесёт с собою ваш божественный образ.

 

 

— Перестаньте...

— Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему ещё недавно, и так часто, внимали благосклонно?..

— Потому что я не люблю повторений, — отвечала она, смеясь...

 

— О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты дадут мне право надеяться...

 

Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели,которой, может быть, я обязан вашим вниманием...

— В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...

 

В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро проговорила:

 

— Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к мсье Грушницкому?..

— Я с вами не согласен, — отвечал я, — в мундире он еще моложавее.

 

 

Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет.

Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошёл прочь.

 

 

— А признайтесь, — сказал я княжне, — что хотя он всегда был очень смешон, но ещё недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..

 

 

Она потупила глаза и не отвечала.

 

 

Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или visaLvis; он пожирал её глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упрёками.

 

После третьей кадрили она его уж ненавидела.

 

 

— Я этого не ожидал от тебя, — сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за руку.

— Чего?

— Ты с нею танцуешь мазурку? — спросил он торжественным голосом. — Она мне призналась...

— Ну, так что ж? А разве это секрет?

— Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж я отомщу!

— Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять её? Чем она виновата,что ты ей больше не нравишься?..

— Зачем же подавать надежды?

— Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь — понимаю, а кто ж надеется?

— Ты выиграл пари — только не совсем, — сказал он, злобно улыбаясь.

 

 

Мазурка началась.

 

Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно её выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей хочется говорить со мной, ей мешают, — ей захочется вдвое более.

 

Я раза два пожал её руку; во второй раз она её выдернула, не говоря ни слова.

 

 

— Я дурно буду спать эту ночь, — сказала она мне, когда мазурка кончилась.

— Этому виноват Грушницкий.

— О нет! — И лицо её стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать её руку.

 

 

Стали разъезжаться.

 

Сажая княжну в карету, я быстро прижал её маленькую ручку к губам своим.

 

Было темно, и никто не мог этого видеть.

 

Я возвратился в залу очень доволен собой.

 

 

За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошёл, все замолчали: видно, говорили обо мне.

 

Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная

шайка под командой Грушницкого.

 

У него такой гордый и храбрый вид...

 

Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански.

 

Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать

заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов,

— вот что я называю жизнью.

 

 

В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским капитаном.

 

 

 

 

 

Дальше