"Да зачем Казбич ее хотел увезти?"
(Бэла)
Да зачем Казбич её хотел увезти?
— Помилуйте, да эти черкесы известный воровской народ: что плохо лежит, не могут не стянуть;? другое и не нужно, а всё украдёт... уж в этом прошу их извинить!
Да притом она ему давно-таки нравилась.
— И Бэла умерла?
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком.
Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина.
— «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, понашему, душенька)», — отвечал он, взяв её за руку.
«Я умру!» — сказала она.
Мы начали её утешать, говорили, что лекарь обещал её вылечить непременно; она покачала головой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Ночью она начала бредить; голова её горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой...
Потом она также говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том,что он разлюбил свою джанечку...
Он слушал её молча, опустив голову на руки; но только я во всё время не заметил ни одной слезы на ресницах его: в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю;
что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная, и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала говорить, только как вы думаете о чем?..
Этакая мысль придет ведь только умирающему!..
Начала печалиться о том,что она не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой.
Мне пришло на мысль окрестить её перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась.
Так прошел целый день.
Как она переменилась в этот день! бледные щеки впали, глаза сделались большие, губы горели. Она чувствовала внутренний жар, как будто в груди у ней лежала раскаленное железо.
Настала другая ночь; мы не смыкали глаз, не отходили от ее постели.
Она ужасно мучилась,стонала, и только что боль начинала утихать, она старалась уверить Григория Александровича,что ей лучше, уговаривала его идти спать, целовала его руку, не выпускала её из своих.
Перед утром стала она чувствовать тоску смерти, начала метаться, сбила перевязку, и кровь потекла снова. Когда перевязали рану, она на минуту успокоилась и начала просить Печорина, чтоб он её поцеловал.
Он стал на колени возле кровати, приподнял её голову с подушки и прижал свои губы к её холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу...
Нет, она хорошо сделала, что умерла: ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александрович её покинул?
А это бы случилось, рано или поздно...
Половину следующего дня она была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил её наш лекарь припарками и микстурой.
«Помилуйте, — говорил я ему, — ведь вы сами сказали, что она умрёт непременно, так зачем тут все ваши препараты?»
— «Всё-таки лучше, Максим Максимыч, — отвечал он, — чтоб совесть была покойна».
Хороша совесть!
После полудня она начала томиться жаждой.
Мы отворили окна — но на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего не помогало.
Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину.
«Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей.
Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую...
Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это всё не то, совсем не то!..
Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я её любил как отец... ну да Бог её простит!..
И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Только что она испила воды, как ей стало легче, а минуты через три она скончалась.
Приложили зеркало к губам — гладко!..
Я вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед рядом, не говоря ни слова, загнув руки на спину;
его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя.
Наконец он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке.
Я, знаете, больше для приличия хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся...
У меня мороз пробежал по коже от этого смеха...
Я пошел заказывать гроб.
Признаться, я частию для развлечения занялся этим. У меня был кусок термаламы, я обил ею гроб и украсил его черкесскими серебряными галунами, которых Григорий Александрович накупил для неё же.
На другой день, рано утром, мы её похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она в последний раз сидела; кругом её могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины.
Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: всё-таки она была не христианка...
— А что Печорин? — спросил я.
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же?
Месяца три спустя его назначили в е...й полк, и он уехал в Грузию.
Мы с тех пор не встречались, да помнится, кто-то недавно мне говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было.
Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.
Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как неприятно узнавать новости годом позже — вероятно, для того, чтоб заглушить печальные воспоминания.
Я не перебивал его и не слушал.
Через час явилась возможность ехать; метель утихла, небо прояснилось, и мы отправились.
Дорогой невольно я опять завел речь о Бэле и о Печорине.
— А не слыхали ли вы, что сделалось с Казбичем? — спросил я.
— С Казбичем? А, право, не знаю...
Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко;
да вряд ли это тот самый!..
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать.
Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история...
Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?..
Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
Добавить комментарий