Жар-птица

Два часа ночи... не спится...

А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала.

Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно.

А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице
признаки тайного страха.

Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов?

Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда... тогда... что, если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит?..

И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле.

Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно.

Я — как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что ещё нет его кареты.

Но карета готова... прощайте!..

Пробегаю в памяти всё моё прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?..

А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...

Но я не угадал этого назначения, я увлёкся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел твёрд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший свет жизни.

И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы!

Как орудие казни, я упадал на голову обречённых жертв, часто без злобы, всегда без сожаления...

Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.

Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает... остаётся удвоенный голод и отчаяние!

И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно.

Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно.

После этого стоит ли труда жить? а всё живёшь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового...

Смешно и досадно!

***

Вот уже полтора месяца, как я в крепости N;

Максим Максимыч ушел на охоту... я один; сижу у окна;

серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном.

Холодно; ветер свищет и колеблет ставни...

Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.

Перечитываю последнюю страницу: смешно!

Я думал умереть; это было невозможно: я ещё не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне ещё долго жить.
Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти!

Ни одной черты, ни одного оттенка не стёрло время!

Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты.

Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело.

С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлечённый волшебным вымыслом...
Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..

Наконец рассвело.

Нервы мои успокоились.

Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо моё, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окружённые
коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.

Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне.

Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!..

Возвратясь, я нашёл у себя доктора. На нём были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было ещё длиннее обыкновенного.

— Отчего вы так печальны, доктор? — сказал я ему. — Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием?

Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, — и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений...

Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?

Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.

Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, — мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.

Я не помню утра более голубого и свежего!

Солнце едва выказалось из-за зелёных вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то
сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем.

Я помню, — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу.

Как любопытно всматривался в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль!

Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной.

Мы ехали молча.
— Написали ли вы своё завещание? — вдруг спросил Вернер.
— Нет.
— А если будете убиты?..
— Наследники отыщутся сами.
— Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать своё последнее прости?..

Я покачал головой.

— Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память?..
— Хотите ли, доктор, — отвечал я ему, — чтоб я раскрыл вам мою душу?.. Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос.

Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого.

Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет Бог знает какие небылицы;

женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нём ревности к усопшему,

— Бог с ними!

Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства.

Я давно уж живу не сердцем, а головою.

Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия.

Во мне два человека: один живёт в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его;

первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки,

а второй... второй?

Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры?

Это, кажется, наши противники?..

Мы пустились рысью.

Дальше