Жар-птица

 

Мы пустились рысью.

 

У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.

 

— Мы давно уж вас ожидаем, — сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.

 

Я вынул часы и показал ему.

 

Он извинился, говоря, что его часы уходят.

 

Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его,обратясь к Грушницкому.

 

— Мне кажется, — сказал он, — что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.
— Я готов, — сказал я.

 

Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки.

 

С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.

 

— Объясните ваши условия, — сказал он, — и все, что я могу для вас сделать, то будьте уверены...
— Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения...
— Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи?..
— Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..
— Мы будем стреляться...

 

Я пожал плечами.

 

— Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.
— Я желаю, чтобы это были вы...
— А я так уверен в противном...

 

Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

 

Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.
Ко мне подошел доктор.
— Послушайте, — сказал он с явным беспокойством, — вы, верно, забыли про их заговор?..

 

Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае... Вы странный человек!

 

Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют... Что за охота! подстрелят вас как птицу...

 

— Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите... Я все так устрою, что на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться...

 

— Господа, это становится скучно! — сказал я им громко, — драться так драться; вы имели время вчера наговориться...
— Мы готовы, — отвечал капитан.

— Становитесь, господа!..

 

Доктор, извольте отмерить шесть шагов...
— Становитесь! — повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.

 

— Позвольте! — сказал я, — еще одно условие; так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..

 

— Совершенно согласны.
— Итак, вот что я придумал.

 

Видите ли на вершине этой отвесной скалы, направо,узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни.

 

Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет.

 

И тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком.

 

Мы бросим жребий, кому первому стрелять.

 

Объявляю вам в заключение, что иначе я не буду драться.

 

— Пожалуй! — сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на Грушницкого,который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось.

 

Я его поставил в затруднительное положение.

 

Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу,легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей
совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец,оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности.

 

В эту минуту я не желал бы быть на его месте.

 

Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с
презрительной улыбкой.

 

«Ты дурак! — сказал он Грушницкому довольно громко, — ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»

 

Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали карабкаться.

 

Грушницкий шел впереди,за ним его секунданты, а потом мы с доктором.

 

— Я вам удивляюсь, — сказал доктор, пожав мне крепко руку. — Дайте пощупать пульс!..

 

Ого! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно... только глаза у вас блестят ярче обыкновенного.

 

Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это?

 

Грушницкий споткнулся,ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.

 

— Берегитесь! — закричал я ему, — не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия Цезаря!

 

Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока.

 

Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чутьчуть у меня не закружилась, там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.
Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.

 

Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать...

 

Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала.

 

Кто не заключал таких условий с своею совестью?

 

— Бросьте жребий, доктор! — сказал капитан.

 

Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.
— Решетка! — закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг разбудил дружеский толчок.
— Орел! — сказал я.

 

Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.
— Вы счастливы, — сказал я Грушницкому, — вам стрелять первому!

 

Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь — даю вам честное слово.

 

Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально;с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух; я был уверен,что он выстрелит на воздух!

 

Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.

 

— Пора! — шепнул мне доктор, дергая за рукав, — если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то всё пропало. Посмотрите, он уж заряжает... если вы ничего не скажете,то я сам...
— Ни за что на свете, доктор! — отвечал я, удерживая его за руку, — вы все испортите;вы мне дали слово не мешать...

 

Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит...

 

Он посмотрел на меня с удивлением.

— О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь...

 

Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою шепнув
ему что-то; другой мне.

 

Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

 

Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали.

 

Он целил мне прямо в лоб...

 

 

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.

 

Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.
— Не могу, — сказал он глухим голосом.
— Трус! — отвечал капитан.

 

Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено.

 

Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.

 

— Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! — сказал капитан, — теперь твоя очередь, становись!

 

Обними меня прежде: мы уж не увидимся! — Они обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха.

— Не бойся, — прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, — все вздор на свете!..

 

Натура — дура, судьба — индейка, а жизнь — копейка!

 

После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он остался один против меня.

 

Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий,две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.

 

Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.
— Я вам советую перед смертью помолиться Богу, — сказал я ему тогда.
— Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной.

 

Об одном вас прошу:стреляйте скорее.

 

— И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?

 

— Господин Печорин! — закричал драгунский капитан, — вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить...

 

Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью — и нас увидят.
— Хорошо, доктор, подойдите ко мне.

 

Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут тому назад.

 

 

Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:
— Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, — и хорошенько!
— Не может быть! — кричал капитан, — не может быть! я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась... это не моя вина!

— А вы не имеете права перезаряжать...никакого права... это совершенно против правил; я не позволю...
— Хорошо! — сказал я капитану, — если так, то мы будем с вами стреляться на тех же условиях... Он замялся.

 

Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.
— Оставь их! — сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора...

— Ведь ты сам знаешь, что они правы.

Напрасно капитан делал ему разные знаки, — Грушницкий не хотел и смотреть.

 

Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и топнул ногой.

 

— Дурак же ты, братец, — сказал он, — пошлый дурак!..

 

Уж положился на меня, так слушайся во всем... Поделом же тебе! околевай себе, как муха... — Он отвернулся и, отходя,пробормотал:

— А все-таки это совершенно против правил.
— Грушницкий! — сказал я, — еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; — вспомни — мы были когдато друзьями...

 

Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
— Стреляйте! — отвечал он, — я себя презираю, а вас ненавижу.

 

Если вы меня не убьете,я вас зарежу ночью из-за угла.

 

Нам на земле вдвоем нет места...

 

Я выстрелил...

 

Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было.

 

Только прах легким столбом ещё вился на краю обрыва.

 

Все в один голос вскрикнули.
— Finita la comedia!* — сказал я доктору.

 

Он не отвечал и с ужасом отвернулся.

 

Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.

 

Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого.

 

Я невольно закрыл глаза...

 

Отвязав лошадь, я шагом пустился домой.

 

У меня на сердце был камень.

 

 

Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели.

 

 

 

 

 

Дальше