Жар-птица

Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот же голос; я на минуту задумался,и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было.

Вдруг она пробежала мимо меня,напевая что-то другое, и, пощёлкивая пальцами, вбежала к старухе, и тут начался между ними спор.

Старуха сердилась, она громко хохотала.

И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина:поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в глаза, как будто удивлённая моим присутствием; потом небрежно обернулась и тихо пошла к пристани.

Этим не кончилось: целый день она вертелась около моей квартиры; пенье и прыганье не прекращались ни на минуту.

Странное существо!

На лице её не было никаких признаков безумия; напротив, глаза её с бойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза,казалось, были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали вопроса.

Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.

Решительно, я никогда подобной женщины не видывал.

Она была далеко не красавица,но я имею свои предубеждения также и насчет красоты.

В ней было много породы... порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит.

Правильный нос в России реже маленькой ножки.

Моей певунье казалось не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость её стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос — всё это было для меня обворожительно. Хотя в её косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в её улыбке было что-то неопределённое, но такова сила предубеждений: правильный нос свёл меня с ума; я вообразил, что нашёл Гётеву Миньону, это причудливое создание его немецкого

воображения, — и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки,странные песни.

Под вечер, остановив её в дверях, я завел с нею следующий разговор.

— «Скажи-ка мне, красавица, — спросил я, — что ты делала сегодня на кровле?»

— «А смотрела, откуда ветер дует».

— «Зачем тебе?»

— «Откуда ветер, оттуда и счастье».

— «Что же? разве ты песнею зазывала счастье?»

— «Где поётся, там и счастливится».

— «А как неравно напоёшь себе горе?»

— «Ну что ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко».

— «Кто же тебя выучил эту песню?»

— «Никто не выучил; вздумается — запою; кому услыхать, тот услышит; а кому не должно слышать, тот не поймет».

— «А как тебя зовут, моя певунья?»

— «Кто крестил, тот знает».

— «А кто крестил?»

— «Почему я знаю?»

— «Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал».

(Она не изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не об ней дело).

«Я узнал, что ты вчера ночью ходила на берег».

И тут я очень важно пересказал ей всё, что видел, думая смутить её — нимало!

Она захохотала во все горло.

«Много видели, да мало знаете, так держите под замочком».

— «А если б я, например, вздумал донести коменданту?» — и тут я сделал очень серьезную, даже строгую мину.

Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, выпугнутая из кустарника.

Последние мои слова были вовсе не у места, я тогда не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться.

Дальше