Жар-птица

— А что ж такое она пропела, не помните ли?
— Да, кажется, вот так:

«Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду».

Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.

Когда она от нас отошла, тогда я шепнул Григорью Александровичу: «Ну что, какова?»

— «Прелесть! — отвечал он.

— А как ее зовут?»

— «Ее зовут Бэлою», — отвечал я.

И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали нам в душу. Печорин в задумчивости не сводил с неё глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала.

Только не один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты на неё смотрели другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича.

Он, знаете, был не то, чтоб мирной, не то, чтоб немирной.

Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен.

Бывало,
он приводил к нам в крепость баранов и продавал дешево,

только никогда не торговался:

что запросит, давай, — хоть зарежь, не уступит.

Говорили про него, что он любит таскаться на Кубань с абреками,

и, правду сказать, рожа у него была самая разбойничья:

маленький, сухой, широкоплечий...

А уж ловок-то, ловок-то был, как бес!

Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в серебре.

А лошадь его славилась в целой Кабарде,

— и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно.

Недаром ему завидовали все наездники и не раз пытались ее украсть, только не удавалось.

Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная, как смоль, ноги — струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена — как собака бегает за хозяином, голос даже его знала!

Бывало, он ее никогда и не привязывает.

Уж такая разбойничья лошадь!..

В этот вечер Казбич был угрюмее, чем когданибудь, и я заметил, что у него под бешметом надета кольчуга.

«Недаром на нем эта кольчуга, — подумал я, — уж он, верно, что-нибудь замышляет».

Душно стало в сакле,

и я вышел на воздух освежиться.

Ночь уж ложилась на горы, и туман начинал бродить по ущельям.

Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть, есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает:

у меня же была лошадь славная, и уж не один кабардинец на нее умильно поглядывал, приговаривая:

«Якши тхе, чек якши!» (Хороша, очень хороша!)

Пробираюсь вдоль забора

и вдруг слышу голоса;

один голос я тотчас узнал:

это был повеса Азамат, сын нашего хозяина;

другой говорил реже и тише.

«О чем они тут толкуют? — подумал я, — уж не о моей ли лошадке?»

Вот присел я у забора и стал прислушиваться,

стараясь не пропустить ни одного слова.

Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.

— Славная у тебя лошадь! — говорил Азамат, — если бы я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл,

то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!

«А!...Казбич!» — подумал я и вспомнил кольчугу.

Дальше