Жар-птица

Я отвечал,

что много есть людей, говорящих то же самое;

что есть, вероятно, и такие,которые говорят правду;

что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоёв общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастье, как порок.

Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:

— А всё, чай, французы ввели моду скучать?
— Нет, англичане.
— Ага, вот что!.. — отвечал он, — да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!

Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего, как пьяница.

Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее: чтоб воздерживаться от вина, он, конечно, старался уверять себя, что все в мире несчастия
происходят от пьянства.

Между тем он продолжал свой рассказ таким образом:

— Казбич не являлся снова. Только не знаю почему, я не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь худое.

Вот раз уговаривает меня Печорин ехать с ним на кабана;

я долго отнекивался: ну, что мне был за диковинка кабан!

Однако ж утащил-таки он меня с собой.

Мы взяли человек пять солдат и уехали рано утром. До десяти часов шныряли по камышам и по лесу, — нет зверя.

«Эй, не воротиться ли? — говорил я, — к чему упрямиться? Уж, видно, такой задался несчастный день!»

Только Григорий Александрович, несмотря на зной и усталость, не хотел воротиться без добычи, таков уж был человек:

что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован...

Наконец в полдень отыскали проклятого кабана: паф! паф! не тут-то было: ушел в камыши... такой уж был несчастный день!

Вот мы, отдохнув маленько, отправились домой.

Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у самой крепости: только кустарник закрывал её от нас.

Вдруг выстрел... Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение...

Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле.

Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.

К счастью, по причине неудачной охоты, наши кони не были измучены: они рвались из под седла, и с каждым мгновением мы были все ближе и ближе...

И наконец я узнал Казбича, только не мог разобрать, что такое он держал перед собою.

Я тогда поравнялся с Печориным и кричу ему: «Это Казбич!..»

Он посмотрел на меня, кивнул головою и ударил коня плетью.

Вот наконец мы были уж от него на ружейный выстрел; измучена ли была у Казбича лошадь или хуже наших, только, несмотря на все его старания, она не больно подавалась вперед.

Я думаю, в эту минуту он вспомнил своего Карагёза...

Смотрю: Печорин на скаку приложился из ружья...

«Не стреляйте! — кричу я ему. —берегите заряд; мы и так его догоним».

Уж эта молодежь! вечно некстати горячится...

Но выстрел раздался, и пуля перебила заднюю ногу лошади: она сгоряча сделала еще прыжков десять, споткнулась и упала на колени;

Казбич соскочил, и тогда мы увидели, что он держал на руках своих женщину, окутанную чадрою...

Это была Бэла... бедная Бэла!

Он что-то нам закричал по-своему и занес над нею кинжал...

Медлить было нечего: я выстрелил, в свою очередь, наудачу;верно, пуля попала ему в плечо, потому что вдруг он опустил руку...

 Когда дым рассеялся, на земле лежала раненая лошадь и возле нее Бэла;

а Казбич, бросив ружье, по кустарникам, точно кошка, карабкался на утес;

хотелось мне его снять оттуда — да не было заряда готового!

Мы соскочили с лошадей и кинулись к Бэле.

Бедняжка, она лежала неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями...

Такой злодей; хоть бы в сердце ударил — ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину... самый разбойничий удар!

Она была без памяти. Мы изорвали чадру и перевязали рану как можно туже;

напрасно Печорин целовал её холодные губы — ничто не могло привести её в себя.

Печорин сел верхом; я поднял её с земли и кое-как посадил к нему на седло; он обхватил её рукой, и мы поехали назад.

После нескольких минут молчания Григорий Александрович сказал мне: «Послушайте, Максим Максимыч, мы этак её не довезём живую».

— «Правда!» — сказал я, и мы пустили лошадей во весь дух.

Нас у ворот крепости ожидала толпа народа; осторожно перенесли мы раненую к Печорину и послали за лекарем.

Он был хотя пьян, но пришёл: осмотрел рану и объявил, что она больше дня жить не может; только он ошибся...

— Выздоровела? — спросил я у штабс-капитана, схватив его за руку и невольно обрадовавшись.
— Нет, — отвечал он, — а ошибся лекарь тем, что она ещё два дня прожила.

— Да объясните мне, каким образом её похитил Казбич?

 А вот как: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке.

Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду.

Вот Казбич подкрался, — цап царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там вскочил на коня, да и тягу!

Она между тем успела закричать, часовые всполошились, выстрелили, да мимо,

а мы тут и подоспели.

Дальше